Блестящая журналистка, переводчица, автор сборника прозы "Новый женский Декамерон", Ольга участвовала во многих встречах писательниц и журналисток, и открыла для многих яркий и живой мир современного женского движения и многообразие феминистских идей прошлого и настоящего.
Памяти Ольги (9 февраля 1954 - 24 августа 2021) международный журнал "Гендерные исследования" посвятил большой раздел, готовится книга. Публикуем одно из воспоминаний.
«Ольгин ковчег»
-Я бы хотела разбиться на самолете. Чтобы сразу.
Не помню, как у нас возник этот разговор, это было давно, мы летели вместе куда-то или откуда-то, кажется, в неизвестный никому Спрингфилд в штате Иллинойс. Да, точно, возвращались из этого Спрингфилда, куда до нас никогда не приезжали выступать русские, и на нас приходили смотреть, как на экзотические экспонаты. Не помню, как звали тетку, которая нас пригласила, пожилая активистка, всю жизнь проработавшая клерком, у нее были ослепительно ярко-голубые глаза, не совпадающие совершенно с тусклым обликом американской пенсионерки. Она выписывала феминистский бюллетень российско-американского женского диалога, из него узнала, что две русские приезжают на конференцию в Нью-Йорк, нашла средства привезти нас на два дня и даже заплатить гонорар. Мы выступали в женском клубе, в музее и в местном Капитолии – уменьшенной копии вашингтонского, в туалете одна из слушательниц, извинившись, смахнула с моей щеки соринку, потом, во время кофе-брейка, что-то возбужденно говорила спутнице, оглядываясь на меня. Мне показалось, она просто хотела потрогать русскую. Вечером мы были в гостях у нашей организаторши, в красивом стильном доме, она говорила, что всегда мечтала писать стихи. Не помню, что еще, я вообще тогда не очень хорошо понимала по-английски, особенно обычные разговоры, без Ольги было бы трудновато, и она поправляла мои неловкие тексты, а особенно произношение. Они почти подружились тогда, и Ольга продолжала переписку, рассказывала о ее судьбе, кажется, ничего особенного, обычная американская тетка, сохранившая романтические впечатления юности. Хотела написать о ней в женский журнал, который мы издавали с американской коллегой. Так и не написала.
Она вообще многое не написала. Не успела? Не хотела?
Никогда не закончила университет, вообще не окончила высшего образования, что подчас мешало получить стипендию. Когда декан журфака предложил ей за два года пройти курс заочного и сдать экзамены, просто исчезла на полгода, не приезжала, не звонила.
Всякая системность, рамка, в которую надо было встроиться, ей претила.
Системность в феминизме в том числе.
Это первым понял Хенри Дэвид (не помню его немецкую фамилию, первые пятнадцать лет его звали Ганс), психолог, эксперт благотворительного фонда, создатель Международного института исследований семьи, который помогал многим восточноевропейским ученым и активистам. Его семью в самом начале Холокоста спас одноклассник отца, работавший в СС. Хенри был человек удивительной судьбы и поразительной мудрости. Дружил с Игорем Коном и Андреем Поповым из Ассоциации «Планирования семьи», нас и познакомил Андрей в Каире на ооновской конференции по народонаселению. Мы много с ним разговаривали, и в Москве, куда он часто приезжал, и в Бетезде, у его и Темы (между прочим, Тамары, в честь далекой одесской бабушки) гостеприимном доме, где гостей из дальних стран всегда ждала уютная комната.
«Удивительная женщина. Абсолютно откровенная. Это так необычно, я таких не встречал», - сказал он после интервью с Ольгой об абортах.
Она всегда откровенно говорила обо всем, не видела смысла не говорить.
Понятно, это нравилось не всем.
«Осторожней с ней, она настоящая феминистка»,- предупредила коллега, ведущая женского клуба, когда я сказала, что хочу ближе с ней познакомиться. Тогда( в начале 1990-х) феминизм начинал входить в моду, начиналась дискуссия в СМИ, создавались новые организации, им начинали давать гранты. Понимания новые идеи (на самом деле как раз старые, но об этом мало кто догадывался) в ту пору не вызывали. Даже те, кто с радостью включался в соревнование за финансирование новых проектов, не всегда разделяли в глубине души радикализм идеологов движения.
Одна российская исследовательница проблемы сформулировала: «Мой феминизм заканчивается, когда я переступаю порог своей квартиры». Это могли бы сказать о себе многие.
Ольга всегда жила так, как декларировала. И это меня в ней привлекало больше всего.
«Бабушка русского феминизма» - говорила она о себе. Хотя, к слову, так же называли себя и кинокритик Елена Михайловна Стишова, и режиссер Рита Беляковская, и приехавшая ненадолго из австрийской эмиграции Наталья Малаховская, участница легендарных самиздатских альманахов «Женщина и Россия» и «Мария». Да и вообще, строго говоря, «бабушек» было много. Но что касается пост-советского периода и верности идеям - скорее всего, все-таки она. Узбекская режиссер(ка) Умида Ахмедова закрепила за Ольгой это звание в одноименном фильме.
Ольга написала о феминизме и Санкт-Петербургском гендерном центре в первом выпуске моей полосы «Женщины» в «Независимой газете». И потом еще писала не раз.
Писала она прекрасно. И переводила. У нее было какое-то фантастическое чувство языка, уважения к слову, к ритму. В слове она не терпела фальшь так же, как в жизни. Как в песне.
Пела - как жила. И жила - как пела.
Мы познакомились на первой российско-американской конференции о современной русской культуре и субкультурах в «Огоньке», в 1992. О Липовской я уже слышала - кстати, в том числе от Ясена Николаевича Засурского, который с ней встретился на конференции в Канаде и очень ее высоко оценил сразу же. Потом я узнала, что они там поспорили даже по вопросу о независимости Украины, кажется ( дело было в 1988 году, о незалежности тогда еще не особенно говорили в СССР). Я отвечала за конференцию и пригласила ее на круглый стол о феминизме. Вообще, конференция была незаурядной, тут был цвет американской славистики (Катерина Кларк, Елена Гощило, Нэнси Конди, Григорий Фрейдин, Эрик Найман, Владимир Падунов), наши мэтры - Галина Андреевна Белая, Лев Александрович Аннинский, звезда нонконформизма Дмитрий Александрович Пригов и скандальный художник Олег Кулик, приехавшие из Екатеринбурга молодые критики мостмодернизма Вячеслав Курицын и Марк Липовецкий, еще не ставший директором Института современного искусства Иосиф Бакштейн, создательницы феминистского журнала «Идиома» Ирина Сандомирская и Наталья Каменецкая…Пиршество свободы, карнавал подходов и концепций, безудержная радость узнавания друг друга…
Весь журнальный корпус издательства «Правда» сбегался на лестничную «курилку» на нашем этаже посмотреть, как Елена Гощило курит трубку, наперегонки чиркали зажигалками. И заглядывали в зал редколлегии, где мы заседали - посмотреть на русскую феминистку и ее молодого мужа. Ольга была ослепительно хороша, остроумна, и ее молчаливый спутник в облике классического мачо благоговейно ей внимал и уголка…
Память зацепила какие-то осколки, фрагменты, они разбросаны, как островки сохранившейся мозаики на разрушенных стенах античных дворцов и купален…
Не помню, когда именно я первый раз пришла в Гендерный центр. Помню, как ехала туда на трамвае, как пили чай, что-то еще, как приходили люди, самые неожиданные, как сыпался пепел, как обсуждали чьи-то истории, смеялись, что-то придумывали…Это был не научный институт, не учреждение, не чинная организация - а некий ковчег, куда прибивались те, кому повезло или кому некуда было идти, и безалаберный быт ограждал его обитателей от бед и как будто бы плыл в волнах времени и расширяющегося пространства навстречу светлому миру добра и справедливости…
Не могу перечислить всех, кто тут бывал, заходил, жил, уходил и возвращался, выпивал, плакал, влюблялся, отчаивался и обретал надежду… Смешение лиц и статусов, которые здесь теряли всякий смысл, языков, характеров, принесенных ими сюжетов и книг, - в этом было действительно что-то библейское, ветхозаветное, как будто тут складывались по слогам слова некоего нового устава мира…
Наверное, Ольгин вклад в формирование гендерной повестки дня в пост-советской России, в развитие гражданского общества в целом еще будет описан и отмечен исследователями и историками. Для тех, кто ее знал и любил она, бесспорно, останется удивительным примером личной сопричастности глобальным и повседневным событиям того времени, в которое нам довелось жить. Как будто живым подтверждением феминистского тезиса о том, что «личное- это политическое». Вскоре после ее ухода в Интернете появилось выложенное кем-то видео старой передачи, 1994 года, о роли КГБ в жизни страны о важности ограничений его всесилия. Старовойтова, Новодворская, Явлинский, и Ольга, в то время активистка «Демсоюза».
К политике она относилась со всей страстью и искренностью, как к феминизму, как к своей семье, всегда повторяли о «пяти сестрах Липовских», Ольга - старшая…
В бога Ольга не верила принципиально. Называла себя агностиком. Ненавидела попов.
Любимой героиней ее была Мария Спиридонова. 8 марта 2017 года мы вместе с финской журналисткой Айри Леппанен совершили концептуальную акцию – пошли в Петербурге в музей современной истории на женскую выставку, посвященную революции, и сфотографировались у своих любимых персонажей далекой эпохи. У меня в телефоне осталась Ольга на фоне снимка Спиридоновой. Я тогда специально приехала из Москвы, на один день, как в юности. Потом Айри нас повела в ресторан на углу Литейного, возле Ольгиного дома, грузинский. Много раз там бывали. И папа мой там бывал, с которым у Ольги слоились с самого начала отдельные отношения, они часами могли у нас в Купавне говорить об истории, политике, обо всем.
У нее со многими складывались совершенно особенные отношения.
Со мной тоже, хотя ее, видимо, раздражала моя «системность». Но наша дружба, завязавшись в 1992, оставалась нерушимой. Летом 2018 года мы дня на три засели в Купавне, я хотела, чтобы Ольга начала писать рассказы. Написала она в результате короткий триптих, «Дорога домой», он вошел в сборник «Русский женский Декамерон».
А статья о Толстом «Глыба и Сонечка» до сих пор гуляет по Интернету как образец радикальной феминистской критики.
К литературе, к слову, у нее была физиологическая тяга, она чувствовала его закоулки, на любом языке. Помню, как-то подрабатывала переводчиком на журналистском форуме, один коллега произнес чрезвычайно запутанную и изобилующими словесной чехардой речь, Ольга потрясла всех знатоков не только точностью перевода, но и тонкостью передачи замысла.
Ее несла жизнь, увлекали страсти, как волны, по гребням которых она то парила, полная азарта и восторга, то пыталась ускользнуть от их ударов…
Мужество, с которым она приняла конец главного дела своей жизни - Санкт-Петербургского гендерного центра, граничило со стоицизмом.
Но себе не изменила. Продолжала участвовать в дискуссиях, акциях. В последнюю нашу встречу в Питере мы ходили в какой-то молодежный клуб, обсуждать антидискриминационные рекламные ролики, собирались снова поговорить о том, чему были свидетельницами и соучастницами…
Последний раз она звонила мне 2 августа, в день рождения моего отца, недавно ушедшего. И мы договорились встретиться через пару недель. Она только что вышла из больницы, наметилась ремиссия, и Ольгин голос звучал бодро.
…На прощании, странном, тихом (и она лежала тихая, непривычно умиротворенная) собрались в том числе и незнакомые мне люди, те, с кем прошла ее юность, многие приехали издалека. Племянник, сдерживая слезы, запел Summer Time, и на миг показалось, что это не о, а сама Ольга своим низким красивым голосом в последний раз приветствует нас.
Надежда Ажгихина
Comments